Оставив мирскую суету…

Моя мама — Лариса Александровна (в девичестве Олейникова) — родилась 28 сентября 1964 года в селе Калиново Донецкой области. Родительский дом до сих пор стоит, там сейчас живет ее старший брат, а мама — моя бабушка — не так давно умерла. Семья у них была самая обыкновенная: отец работал горняком на угольной шахте, мать занималась домом и детьми.

После школы мама поехала учиться в Воронеж, окончила вуз с красным дипломом, стала микробиологом и по распределению попала в Энгельс, где и встретила своего будущего мужа. В 1989 году родился я — единственный ребенок в семье.

Мы хорошо общались с семьей Александра и Елены Ушаковых — это отчим и мама клирика Покровской епархии диакона Романа Ахундова. С отцом Романом мы одногодки, дружим со второго класса. Когда Ушаковы стали воцерковляться, то и нам рассказывали о вере, о храме — давали пищу для размышлений. Мы жили недалеко от Покровского храма, в Энгельсе тогда было всего два храма — Троицкий и Покровский. Мы с мамой стали ходить туда — она пела и читала на клиросе, я помогал в алтаре. Когда храму был нужен бухгалтер, мама очень быстро выучилась и какое-то время совмещала работу в храме со своей основной специальностью — она много лет трудилась на местной маслосырбазе.

Наше воцерковление совпало с моим переходным возрастом. Я тогда особо не задумывался, зачем нужно ходить в храм, хотя мама мне много рассказывала о Боге, о христианстве — обо всем, что узнавала сама, мы вместе читали Закон Божий. Она не готовила меня к священству, но очень много вкладывала того, что касается веры. Тогда я был больше ведомым человеком: она иногда надавливала, чтобы я был активней, иногда оставляла подумать, самостоятельно прийти к каким-то выводам.

Мама не всегда была тихой скромной монахиней: мой затылок до сих пор помнит ее нелегкую руку. Но вместе с тем она сильно меня любила и в определенные отрезки моей жизни заменяла мне и отца (они с папой развелись), и брата, и друга. Мне казалось, что временами она подавляла меня своим авторитетом и сильным характером, но сейчас понимаю, что она делала это только для того, чтобы оградить меня от плохого — а я ведь рос в непростые 90-е — и привлечь к хорошему.

После своего воцерковления мама изменилась: стала давать мне больше свободы, вела меня, но предоставляла возможность самому делать выбор. Когда мне пришлось выбирать между храмом и спортивной секцией — физически не мог уделять должное внимание и тому, и другому, — я выбрал храм. Возможно, не вполне осознанно — просто понимал, что ей этот выбор будет больше по душе, и не хотел расстраивать. Я стал чаще посещать богослужения, тоже начал читать и петь на клиросе. И сейчас я бесконечно благодарен маме за такое ведение: кто знает, как сложилась бы моя жизнь, если бы она оставляла мои поступки без внимания.

Мама никогда не настаивала на том, чтобы я поступал в семинарию. Она часто мне говорила, что лучше быть добрым мирянином, чем плохим священником. Прихожанин нашего храма Лев Николаевич Коваленко — он преподавал в воскресной школе и помогал мальчикам освоиться в алтаре — однажды сказал ей, что если я выберу священнический путь, то музыкальная школа очень поможет. Я начал ходить в «музыкалку» и музыку очень полюбил, даже думал поступать в музыкальное училище. Но в итоге стал семинаристом.

В то время диаконом в Покровском храме Энгельса служил отец Сергий Кляев. Узнав, что мама в разводе, а я уже приближаюсь к совершеннолетию, он вдруг спросил, не думает ли она о монашестве. Мы с мамой посмотрели друг на друга скептически. Да, она христианка, ведет церковную жизнь, но у нее светская работа, скоро уже и с внуками нужно будет помогать. Тогда это казалось чем-то невозможным, но семя было посеяно.

Во время учебы в семинарии я женился, принял диаконский, а затем и священнический сан. Мама была на обеих хиротониях, поддерживала меня, плакала от радости — мне кажется, для нее это было даже важнее, чем для меня. Я был еще очень молодым и не до конца понимал происходящее, не вполне осознавал высоту и ответственность этого служения. На тот момент ее уже мало устраивала мирская работа, она все глубже воцерковлялась. И это несоответствие — себя и места, где ты находишься, трудишься — приводило к серьезным мыслям о монашеском пути. Мы много говорили об этом, и мама пришла к выводу, что все, что могла, она в меня вложила, и теперь со спокойной душой может уйти. Это было естественное продолжение ее церковной жизни. Затем состоялось знакомство с настоятельницей Свято-Сергиевского женского монастыря в поселке Алексеевка игуменией Ксенией (Афанасьевой, †2020). В 2011 году я окончил семинарию, и сразу после этого мама приняла окончательное решение об уходе в монастырь. Я присутствовал на постриге, помогал хору, волновался, но был рад.

Конечно, мы продолжали общаться, она советовалась по многим, в том числе и духовным, вопросам. К отношениям матери и сына добавились отношения священника и инокини. Когда мама начинала жить в монастыре, у нее не все складывалось гладко, на это были и духовные, и личностные причины. Но в своих скорбях она часто повторяла слова преподобного Иоанна Лествичника: «Если бы знали, какие скорби ждут монахов, никто никогда не пошел бы в монастыри. Если бы знали, какие радости ждут монахов в Царствии Небесном, все, не задумываясь, пошли бы в монастыри».

У мамы был твердый характер, она привыкла сама принимать решения, нести за все ответственность — ее сложно было согнуть, взять над ней верх. И это все перешло в монашество. На некоторые мои вопросы она отвечала только: «Как Бог даст», но я чувствовал, что она говорит это, не до конца соглашаясь, внутри есть бунт против определенных моментов монастырского уклада, тех или иных благословений. Она с этим боролась, пересматривала свои взгляды, но все равно были искушения. Мама признавалась мне, что в противовес той благодати, что присутствует в обители, ощущает сильное противодействие нечистых духов. Но при всем этом она стремилась к Богу, молилась не только за себя, но и за окружающих людей.

Я уверен, что по молитвам мамы у нас с супругой родился долгожданный ребенок. Мы ощущали ее молитвенную поддержку, даже когда она болела и находилась без сознания. А сейчас я физически чувствую, что этого не хватает.

Мама рассказывала, что слышала какие-то будто бы внутренние подсказки: «Что ты тут делаешь? У тебя внуки растут, ты должна быть рядом со своей семьей». Нам не хватало друг друга, но мы оба понимали, что эти помыслы — от лукавого. Мы часто виделись: мама приезжала в Саратов по монастырским делам, мы навещали ее в обители. Однажды я, готовясь к уроку в воскресной школе, просматривал один фильм. Мой младший сын, ему тогда было два с небольшим года, увидел на экране монахиню и жестами попытался показать, что знает этого человека. Я его спрашиваю: «Это баба Марфа?». — «Да!» — отвечает.

Мама выполняла в монастыре самые разные послушания: пела и читала на клиросе, была уставщиком, трудилась в трапезной. На плечи монахинь ложились и мужские обязанности: например, что-то тяжелое разгрузить, отнести. Когда у монастыря открылось подворье в Ивановке, ее с еще одной монахиней отправили трудиться туда.

Примерно за два года до кончины к ней пришло спокойствие: она перестала бунтовать, искренне говорила о том, что нужно смириться, жить по благословению и в послушании. Я замечал и принципиальные изменения в ее устроении. У нее всегда был острый ум, она быстро всему училась, схватывала буквально на лету, то же бухгалтерское дело освоила за каких-то несколько месяцев. Через год-два после ее пострига я увидел, что она как будто стала плохо соображать — ушли быстрота мысли и скорость реакции, даже говорить медленнее начала. Я заволновался, подумал: может, она плохо питается или мало спит? Когда удостоверился в том, что все хорошо, то понял, что эта медлительность связана с погружением в духовную жизнь. Мирская суета со временем ушла, осталось духовное равновесие.

Мама редко жаловалась на здоровье, у нее даже медицинской карты не было. Примерно в середине лета она позвонила мне, сказала, что готова пройти обследование у моего знакомого врача. Я сразу понял, что дело серьезное, раз она сама попросила о помощи. До этого на все мои предложения показаться доктору, если что-то болит, она отвечала отказом. У мамы обнаружили двустороннюю пневмонию и много сопутствующих заболеваний. Врач прокомментировала, что люди с такими анализами обычно лежат в коме. Дальше было лечение в стационаре и перевод в другую больницу, где она заразилась ковидом. Через пять дней мама отошла ко Господу.

Для всех родственников и близких это известие стало ударом, неожиданностью. Я был единственным, кому мама могла пожаловаться на свое самочувствие. Но даже я, когда маму переводили в другую больницу — это был последний раз, когда мы виделись вживую, — был уверен, что все образуется. Клирики нашей епархии — иерей Андрей Мизюк и иерей Василий Куценко — посещали маму в «красной» зоне, соборовали, причастили. Я благодарен им и всем тем, кто молился за нее.

Мы не успели попрощаться. Когда человек умирает не скоропостижно, у родных есть время подвести какую-то черту, поблагодарить. Мне этого сделать не удалось — наверное, потому что я до последнего не верил в происходящее. Маму хоронили в закрытом гробу, я не видел ее умершей. Наверное, так даже лучше — я запомнил ее радостной. Когда она приезжала на обследования, то, несмотря на сильные боли, старалась как можно больше времени провести с внуками — поговорить с ними, посмеяться.

Маму похоронили на территории Свято-Сергиевского монастыря, рядом с могилой игумении Ксении. На отпевании было много людей, еще больше мне писали и звонили со словами поддержки. Наверное, с половиной из них я даже не был знаком, и было удивительно, что мама общалась с таким количеством людей — помогала, молитвенно поддерживала.

Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Марфы.

Газета «Православная вера», № 04 (696), февраль 2022 г.